«С Лазнинским мы продолжили свой путь и направились в сторону Радома. За три лье до границы мы оставили наших верховых лошадей, сменили униформу на поношенные сюртуки и в таком наряде явились на австрийский погранпост. Оттуда нас доставили в Люблин, где я сразу же отправился к коменданту. Тот, посмотрев мой паспорт, заявил, что никакого Михаловского в Галиции не знает, и, вообще, разрешения на проезд на австрийскую территорию выдаются только лицам, имеющим российские паспорта. Он приказал мне немедленно покинуть Люблин и выехать в Тарногуру, что на польско-русской границе.

С такой новостью я и вернулся на постоялый двор, где поджидал меня мой попутчик в окружении многих наших соотечественников, оказавшихся в таком же положении, как и мы. Волнения и тревоги нарастали: не хватало только, чтобы нас арестовали и с эскортом выдворили на границу».

«Одна дама – из благодарности не могу не назвать ее имя – госпожа Солтан – взялась помочь троим из нас. Она ехала в Галицию в богатом экипаже, и паспорт у нее был подлинный. Госпожа Солтан отпустила своих слуг, а мы: Кароль Прозор, Лазнинский и я, должны были их заменить. Так нам удалось уйти от неминуемой опасности.

Мы благополучно пересекли хорошо охраняемую границу, въехали в Галицию и прибыли в Ярослав. Мне пришлось играть роль секретаря госпожи Солтан».

«Эта замечательная соотечественница и подруга позаботилась о том, чтобы я и мои попутчики получили паспорта. Через доверенное лицо нам оформили их в Лемберге. Мы прожили в Ярославе три недели, а затем Прозор уехал в Париж, Лазнинский отправился в Венецию, а я поспешил в Вену, чтобы забрать жену и выехать в Италию.

Под фамилией Михаловский в Вене я находился дней десять. Для жены не составило никакого труда оформить бумаги на поездку в Венецию, куда мы и прибыли в середине декабря. В нашем распоряжении оставалось всего лишь несколько сотен золотых дукатов. Строить большие планы на будущее не доводилось, зато мы были в безопасности».

«20 декабря посыльный из Варшавы привез письма от моих столичных друзей. Все они настойчиво убеждали меня возвращаться на родину, где уже ничто мне не угрожало. Друзья прислали мне паспорт и письмо от генерал-аншефа Суворова. Я был очень растроган вниманием и заботой двух дам, которым пришлось лично обращаться в штаб-квартиру Суворова за получением официального уведомления о том, что я не буду подвергаться преследованиям. Однако во все это верилось мне с трудом. Мне ведь в Вене сообщили, что после капитуляции Варшавы Вавжецкий, Игнаций Потоцкий, Немцевич, Мостовский и многие-многие другие оказались в тюрьмах Петербурга и тысячи поляков были сосланы в Сибирь».

«Без достаточных средств, без надежды на их получение и на скорое возвращение на родину, зато с горьким предчувствием, что земли мои конфискуют и я, и моя семья потеряем их навсегда. Так оно и получилось… Должен признать, однако, что ожидание добрых перемен в судьбе Польши при стечении определенных политических событий, которые мне смутно предвиделись, а также убежденность в утрате свободы в случае переезда на родину придавали мне мужества, терпения и смирения».

«Родственник Огиньских, старый князь Чарторыский, вынужден был в целях конспирации сообщить венской знати, что графиня Огиньская, которая всегда отличалась безупречным поведением, изменила мужу и увлеклась молодым красивым поляком Михаловским, переехавшим к ней. Этого было достаточно, чтобы «свет» отвернулся от Изабеллы Огиньской. Композитор сам писал об этом в начале декабря своему другу Марцину Бадени, в недавнем прошлом, депутату Четырехлетнего сейма, обосновавшемуся затем в Кракове. Из другого письма, посланного Огиньским примерно в то же время своей кузине в прикарпатский город Ярослав, мы узнаем, что он, не имея возможности появляться в обществе, целыми днями блуждал по Вене, погруженный в свои невеселые мысли, осматривал его древние здания, бывал в соборе св. Стефана, связанном с именами Гайдна и Моцарта, и проводил долгие часы в библиотеках».