«Я прибыл в Литву, в Новогрудок, ко времени заключения контрактов и в ночь на 30 марта 1794 года был разбужен появлением курьера из Варшавы. Это был надежный человек, сумевший ускользнуть от бдительности полиции: он привез мне копии Акта Краковского восстания, а также прокламации Костюшко и сообщил верные сведения о том, что восстание в Варшаве должно начаться не позднее чем через две недели. Я воспользовался его приездом, чтобы отправить обратно с ним письмо моей жене в Варшаву: просил ее покинуть город и немедленно отправиться в Вильну. Заодно постарался избавиться от русского унтер-офицера, которого генерал Игельстром приставил ко мне в дорогу как сопровождающего, а на самом деле – чтобы следить за мной. Я смог отделаться от него лишь щедро заплатив ему и под предлогом необходимости отправить с ним часть кассы, которую якобы должен был отослать в Варшаву».

«Я сообщил о полученных важных известиях только нескольким друзьям, которых особенно хорошо знал, и постарался покончить с делами, высвободив капитал приблизительно в сорок тысяч дукатов золотом, предполагая использовать их на нужды родины – в ходе грядущих событий.

Через несколько дней я отправился в Вильну, где ко мне присоединилась жена. Здесь я с удивлением обратил внимание на спокойствие, царившее среди жителей, совершенную невозмутимость коменданта города и полное неведение русских относительно того, что готовилось в стране с тех пор как сюда дошли прокламации Костюшко».

«Я не был посвящен, как уже говорил, в тайны тех, кто замыслил восстание. Признаюсь даже, что, зная о наших малых ресурсах и значительных силах, которые могли быть употреблены для нашего подавления, я не убаюкивал себя тщетными надеждами, что ожидания наших патриотов оправдаются. Несмотря на это, я твердо решил не покидать страну, разделить опасности с моими согражданами и скорее погибнуть с оружием в руках, чем обесчестить себя отказом присоединиться к этому патриотическому порыву и акту отчаяния.

20 апреля 1794 года Нелепец, офицер седьмого полка, предупредил меня, что восстание в Вильне будет поднято в ночь на 23-е. Я решил покинуть город, чтобы не оказаться вместе с женой, слугами и багажом посреди смуты и смертоубийств, которые обязательно последуют, так как российский гарнизон города составлял более трех тысяч человек».

«Однако, чтобы не подать виду, будто я собираюсь спешно покинуть город, решено было провести вечер 22-го в доме мадам Володкович, куда был приглашен генерал Арсеньев, русский комендант города, и несколько офицеров генерального штаба. Там я уверился, что они даже не подозревают о том зловещем событии, которое ожидало их через двадцать четыре часа.

Назавтра, в три часа утра, я со всеми своими экипажами был уже по дороге в Гродно, когда мне повстречался поляк Зылинский, следовавший курьером в Вильну: он сообщил мне по секрету, что восстание в Варшаве вспыхнуло еще 17 апреля. Он заверил меня, что все закончилось к удовольствию поляков и что он сам покинул город уже после бегства Игельстрома и некоторых русских, которым удалось избежать расправы».

«Я сразу же принял решение свернуть с большого тракта и взял направление на Олькеники, к графу Грановскому. Он был чрезвычайно удивлен моему приезду со столь многочисленным сопровождением и еще более – двум новостям, которых не ожидал: тому, что восстание в Варшаве уже подошло к концу, и тому, что восстание в Вильне запланировано на ближайшую ночь. Мы же находились всего в семи лье от Вильны. Один из друзей дома, Семашко, тут же вскочил на лошадь и к началу ночи был уже в окрестностях Вильны: оттуда он слышал не только выстрелы, но даже крики сражающихся, и этого было вполне достаточно, чтобы подтвердить правоту того, о чем я говорил. Впрочем, сообщить нам о результатах услышанного он не мог».

«Назавтра, по возвращении Семашко, я отправил в путь смышленого лакея с приказом добраться до Вильны. Он добрался туда без происшествий и привез обратно записку от вице-президента Антония Лучинского, в которой содержались следующие строки: «Мы провели ужасную ночь. Кровь еще течет ручьями по улицам. В Вильне русских больше нет. Одни убиты, другие пленены. Среди пленников находится сам генерал Арсеньев и многие офицеры. Русские, сумевшие убежать, собрались за пределами города и стреляют во всех, кого встречают на дороге. К… был схвачен, подвергнут суду и осужден на смерть. Радостные крики раздаются во всех кварталах города. Ясинский с тремя сотнями военных и небольшим количеством людей из народа совершил все это опасное мероприятие. Я советую вам вернуться сюда, как только проезд освободится. В городе вы подвергаетесь меньшей опасности, чем в сельской местности».

«Было решено подождать дальнейших известий, прежде чем пускаться в путь. Мы уже готовились к отъезду, когда узнали о прибытии отряда из двух сотен кавалеристов в маленький городок Олькеники – вблизи от дома, в котором мы находились. К счастью для нас, этот отряд, следовавший из Лиды, не знал о том, что произошло в Вильно, а его командующий, Корф, который, как выяснилось, когда-то служил под началом отца Грановского, нанес нам визит и отобедал с нами. Только покинув нас, он получил известия о побоище в Вильне и срочно отправился маршем в направлении этого города. Однако он покинул Олькеники, не причинив никакого вреда владельцу имения и его жителям, хотя и узнал, что несколько крестьян Грановского в тот же день остановили обоз с сукном для мундиров и убили русских солдат, которые его сопровождали».

«Конечно, не Корфа нам следовало в первую очередь опасаться. Остатки российского гарнизона, отступавшие от Вильны, предавали огню все на своем пути и теперь быстрым маршем двигались по Гродненской дороге. Деревня, в которой мы находились, была лишь в полулье от тракта. Люди, которых мы выставили на посты в том направлении, чтобы предупредить нас о передвижении этого корпуса, прибежали, запыхавшись, и предупредили нас, что он сошел с дороги и быстрым ходом направляется к Олькеникам.

Тучи пыли возвестили о его приближении. Вскоре сотня казаков ворвалась во двор замка, перекрыла все выходы и окружила нас со всех сторон. Около трех сотен пехотинцев, покрытых пылью, полумертвых от усталости, с выражением ярости и мстительности на лицах, выстроились перед домом, в котором мы находились: намерения у них были недобрые, и только случай помешал этим намерениям осуществиться».

«Среди офицеров, которые со спущенными поводьями въехали во двор вслед за пехотой, я узнал одного из адъютантов генерала Арсеньева, которого тремя днями ранее я видел в Вильне. Это был то ли француз, то ли швед. Он был очень удивлен, найдя меня в Олькениках, и обеспокоенно спросил, нет ли вооруженных конфедератов в доме Грановского. Мой уверенный вид и хладнокровие, с которым я ответил, что не знаю, кого он имеет в виду под конфедератами, и не понимаю причин его беспокойства и этого вторжения под кров, где царят мир и спокойствие, его, казалось, успокоили. Однако я с трудом уговорил его сойти с лошади и войти в дом. Только после того как я дал ему слово чести, что ему здесь ничто не угрожает, он решился последовать за мной. Его удивление было равно только его же смущению, когда он нашел в апартаментах только мою жену и дочь Грановского».

«Он взволнованно рассказал мне, что командир русского корпуса, находившегося в полулье отсюда на Гродненском тракте, получил ложные известия о том, что в Олькениках находится сборище вооруженных конфедератов и что, соответственно, он должен был отдать приказ запалить замок с четырех концов, а также заковать в цепи и увезти в кибитках всех, кто там находился.

Я без всякого волнения ответил офицеру, что, надеюсь, он не исполнит приказа, полученного из-за ложных сведений, и что я прошу его объяснить, чем вызван озлобленный вид солдат и это поспешное и неожиданное вторжение… Он рассказал мне в нескольких словах, с горечью и отчаянием в голосе, о том, что произошло в Вильне позапрошлой ночью.

Он пожаловался, что его солдаты, падавшие от усталости, уже сутки ничего не ели и что он сам, как и другие его офицеры, едва успел сбежать из города посреди ночи лишь в том, в чем был.

Ведомый исключительно жалостью, я сунул ему в руку сто дукатов – офицер был смущен и не хотел их принимать; тогда я сказал ему, что он так же поступил бы, если бы оказался на моем месте. Он был живо тронут и исполнился благодарности. Он заверил меня, что тут же отправится к своему командиру, чтобы доложить ему о том, что здесь видел, и подал мне надежду на то, что по возвращении сможет передать казакам и пехотинцам приказ командира мирно уйти».

«Во время этого разговора с офицером и потом, до его возвращения, мажордом приказал подать щедрое угощение и прохладительное питье солдатам, которые уселись посреди двора немного отдохнуть. Час спустя офицер вернулся с положительным приказом от своего командира, и они отправились дальше по той же дороге, по которой шли ранее. Их кибитки, прежде предназначенные для нас, «преступников», были заполнены теперь провиантом и фуражом. Они забрали всех лошадей из конюшни, а также тех двадцать четыре, на которых я прибыл сюда из Вильны. Казаки ограничились тем, что забрали несколько домашних животных, оказавшихся на дороге, так что на сей раз мы отделались лишь испугом. Однако те же казаки громко высказывались против своего командира и особенно – против офицера, который запретил им грабить: они заявили слугам и нескольким крестьянам, что этой же ночью вернутся в Олькеники и не пощадят здесь ничего».

«Было шесть часов вечера, когда наконец скрылись из виду последние ряды русской колонны, доставившей нам столько беспокойства и страха. Угрозы казаков, переданные нам, явно указывали на то, что нам следует немедленно покинуть это место, где мы не могли оставаться, не подвергая себя неминуемой опасности… Но у нас не было лошадей. Грановский приказал привести шестерых с ближней фермы. Мы запрягли их в карету, в которой поместились он сам с дочерью, моя жена и я. Все остальное мы оставили на милость судьбы.

С наступлением ночи мы выехали из Олькеник в сопровождении сына Грановского и его племянника Поцея – они раздобыли себе лошадей у крестьян. Трудность заключалась в том, чтобы выбрать более надежную дорогу. Мы предпочли дорогу на Лиду и, отдохнув несколько часов в лесу, благополучно прибыли в Вильну. Все наши экипажи и вещи тоже прибыли спустя три дня в целости, избежав казачьего грабежа: как и обещали, казаки вернулись, но только через тридцать шесть часов – забрав все, что попалось им под руку, они подожгли несколько домов».