«Нам писали, что парижские власти весьма доброжелательно относятся к нашим землякам, что Франция не останется безучастной к восстановлению Польши и никогда не смирится с тем, что эта страна перестала быть великой европейской державой. Более того, нас обнадеживали, что Франция вынудит короля Пруссии выйти из российско-австрийской коалиции и настроит против России Швецию и Турцию. И когда наступит благоприятный момент, французы окажут нам реальную помощь, а пока от польских беженцев требуется лишь твердость и стойкость в несчастье, а также вера и терпение.  Мы находились поближе к границам Польши, нежели наши соотечественники в Париже, и тайно через верных людей передавали такие обнадеживающие сведения. При этом чаще всего мы использовали торговцев из Триеста, которые ничего не знали о содержании корреспонденции. Таким образом наши письма через Галицию быстро доходили до центральной части Польши, укрепляя дух тех, кто не смог покинуть пределы страны.

Первые месяцы 1795 года прошли спокойно. Наши собрания и переписка не вызывали никаких опасений и подозрений. Но внезапно поползли слухи, что полиция Венеции ведет за нами слежку. А тут еще и между нами разгорелись острые споры о государственном устройстве будущей Польши. И то, и другое стало поводом отправить делегацию к французскому министру».

«В делегацию включили Солтыка, Дмоховского и меня. Я кратко изложил цель нашего визита. Министр заверил нас, что правительство Венеции никоим образом не будет препятствовать проведению наших собраний. При возникновении каких-либо сомнений на этот счет Лаллеман предложил нам помещения в своем особняке, где мы могли проводить мероприятия в удобное для нас время. А что касается наших внутренних разногласий о будущем Польши, то министр заявил, что у него нет никаких инструкций по этому вопросу: «Ибо, – как выразился он, – для французского правительства не имеет значения, что будет положено в основу восстановления Польши: конституция 3 мая или Акт восстания 1794 года. Да поставьте вы на трон хоть самого султана, если вам того хочется! Была бы только Польша! Это единственное пожелание Франции, и я льщу себя тем, что оно сбудется!» Наши надежды на поддержку и помощь французов возрастали по мере того, как их войска добивались все новых и новых успехов. Казалось, что страшный пример Польши сблизил воззрения людей, внушив каждому французу еще большую неприязнь к врагу и желание скорее погибнуть, чем сдаться чужеземцам».

«Свои чаяния о возвращении на свободную и независимую родину связывали с Францией и поляки. Они питали ненависть к преступлениям, которыми запятнали себя анархисты; они содрогались от ужаса, когда в эпоху Террора якобинской диктатуры реки крови залили землю Франции. Но когда они узнали, что республиканцы покончили с анархией, что Робеспьер уже на том свете и что новый конституционный режим при поддержке армии восстанавливает порядок и спокойствие во Франции, укрепляет ее могущество и ведет страну к мирным переговорам с самыми заклятыми врагами – тогда поляки и вовсе перестали сомневаться в широких возможностях французского правительства и его способности оказать содействие в деле восстановления Польши.

Уже одно то, как в Париже принимали польских беженцев, обнадеживало еще до Директории, когда действовал Комитет общественного спасения: всякий раз, когда поляки имели дело с представителем Французской республики, они могли быть уверенными, что получат убежище, помощь и защиту».

«Англия, Россия и Венский двор неодобрительно отнеслись к этому решению короля Пруссии, который пожертвовал интересами коалиции ради благополучия и покоя на своих землях. Поляки, возлагавшие свои надежды на Французскую республику, настороженно восприняли это сближение еще вчерашних врагов, хотя всех его последствий предвидеть не могли».

«Как только до нас дошли первые известия о начале французско-прусских переговоров, я отправил несколько писем гражданину Барсу, польскому уполномоченному в Париже, и попросил его как можно скорее напомнить французскому правительству, что появилась благоприятная возможность помочь полякам. Французы могли это сделать, поставив королю Пруссии условие: отказаться от захваченных польских земель и сотрудничать с французским правительством в деле восстановления Польши, раздел которой нарушил политическое равновесие в Европе. Мне представлялось, что такое условие встретит понимание в Берлине, ибо мира искал не кто иной, как король Пруссии, встревоженный активными действиями России, и ее оккупацией основной части территории Польши».

«Барс нашел такие соображения очень справедливыми и полностью разделял мое мнение. Эту позицию он довел до сведения членов правительства, которые с особой симпатией относились к Польше. Но Барсу ответили, что французская сторона не может выдвинуть предлагаемое нами условие на начавшихся переговорах с Пруссией по многим причинам. Выдвижение такого условия, по мнению французов, могло сорвать или затормозить переговоры о заключении мира, в котором Франция нуждалась не меньше Пруссии. Страна должна срочно залечивать раны, нанесенные анархией и режимом Террора, восстановить финансовую систему и хотя бы на какое-то время прекратить военные действия, чтобы дать отдохнуть войскам и заняться организацией правительства. В ответе правительства подчеркивалось, что вопрос о Польше не будет фигурировать в тексте договора, и уже поэтому документ не будет гарантировать сохранение территорий, захваченных незаконным путем. Отмечалось также, что мир с Пруссией будет непродолжительным, так как антифранцузская коалиция государств не распалась, и эти государства попытаются вновь привлечь на свою сторону короля Пруссии. Однако, заверяли нас французы, никому не удастся ослабить мощь и упорство республиканцев, которые дадут отпор любому неприятелю и силой вырвут Польшу у захватчиков, если те будут противиться восстановлению ее былого положения в Европе. Барсу было предложено передать этот ответ соотечественникам, призвать их к терпению и подготовке к деяниям во имя свободы, в том числе и освобождения своей родины».