«После того как в Петербург дошли вести, что войска союзников заняли Париж, людей охватила крайняя радость, которая к тому же подпитывалась надеждой скорого возвращения в столицу императора. Стало известно, что покинув Париж, Александр 4 июня прибыл в Булонь, где к нему присоединился прусский король. Отсюда 6 июня оба монарха отплыли в Кале, куда прибыли на следующий день, и уже на королевских яхтах Его британского Величества направились в Дувр. Высадившись здесь 7 июня, они вечером инкогнито выехали в Лондон. После нескончаемых великолепных приемов и блестящих празднеств оба монарха в сопровождении сестры императора Александра герцогини Ольденбургской и двух сыновей короля Пруссии взошли 27 июня на борт корабля в Дувре. Высадившись в Роттердаме, Александр проехал с небольшой остановкой через Голландию и оттуда направился в Карлсруэ, где в окружении своей семьи его ждала императрица Елизавета. Словом, возвращение императора в Петербург ожидалось не только с видимым удовольствием, но и с беспокойством и нетерпением.

Однако, если почти все жители столицы и предавались радости из-за окончания войны, скорого возвращения на родину победоносной армии, возможности оказать своему августейшему монарху достойные почести с выражением восхищения и признательности, то на фоне общего воодушевления раздавались и жалобы на длительное отсутствие императора, медленное производство дел, недостаточную расторопность чиновников и их беспечность в отношении управления департаментами, не связанными с военным ведомством. Прибытие Александра должно было развеять эти недовольства».

«Через какое-то время после возвращения императора было объявлено, что он примет депутатов Киевской, Подольской, Волынской, Могилевской, Витебской, Минской, Виленской, Гродненской губерний, а также Белостокского округа. Различные депутации прибыли в Петербург не только с разрешения правительства, но и согласно специальному распоряжению Его Величества. Своих депутатов прислала и Курляндия. Весь город пытался угадать причины такого созыва и предавался самым разным предположениям по этому поводу. Польские депутаты названных мною губерний не скрывали своих надежд. Все с удивлением смотрели на депутатов от Курляндии, ранее входившей в состав Польши на правах вассала. Мы были рады видеть представителей Киевской, Могилевской и Витебской губерний, которые раньше других были отделены от Польши и присоединены к России. Наконец, все догадки исчезли в день, назначенный императором для приема депутатов, в числе которых находился и я как представитель от Виленской губернии».

«После общего приветствия, Александр произнес звучным и суровым голосом: «Господа! С удовольствием приветствую собравшихся вокруг меня депутатов губерний, которые кампания 1812 года отдалила от меня на некоторое время. Я доволен большей частью ваших соотечественников, сохранивших мне верность и преданность, хотя знаю, что некоторые, к сожалению, увлеклись иноземными обольщеньями и ложными надеждами. Но я отомстил им лишь актом об амнистии, по которому они могут судить о моем образе мыслей. Скажите вашим доверителям, что все забыто и прощено и чтобы они не сомневались ни в моем искреннем участии в их судьбе, ни в моем желании видеть их счастливыми и довольными».

Тем не менее, это произнесенное подчеркнуто строгим тоном короткое обращение успокоило присутствующих и задело их. Поскольку все выстроились согласно времени присоединения провинции к империи, Александр подошел вначале к депутатам от Могилева, Витебска и Киева и обменялся с ними незначительными фразами. Приблизившись ко мне, император остановился на какое-то время в некотором замешательстве, о причинах которого я скажу ниже».

«Я ответил, что жители Виленской губернии не смогут забыть пребывания императора в их столице, что они преисполнены благодарности к нему за все, что он сделал для них, и в особенности в 1810 и 1811 годах и что они всегда будут стараться заслужить его расположение и покровительство. Увидев, что императора задели мои чистосердечные слова, я добавил, что уверен в том, что ни в одной губернии, чьих депутатов он видит перед собой и чьи жители ему искренне преданы, его так не любят и не доверяют как в Виленской губернии. Императора явно тронули мои слова и, обойдя поочередно депутатов от Гродненской, Минской, Волынской, Подольской губерний, Белостока и Курляндии, он еще раз подошел ко мне и, чуть помолчав, сказал с важным видом: «Господа, еще немного терпения и вы будете довольны мной». После этих слов император тотчас же расстался с нами.

Поскольку последние его слова услышали лишь стоявшие рядом со мной, а до остальных – их было более двадцати человек – они не дошли, то на выходе из зала меня со всех сторон обступили те, кто присутствовал на приеме, с просьбой повторить слово в слово то, что сказал император. Можно представить себе, как только потом не толковались эти слова Его Величества!.. Что до меня, не раз слышавшего от него и более утешительные слова, никогда не сомневавшегося в добрых намерениях Александра, но ставшего сомневаться в возможности реализации его обещаний, то я принял все как есть, понимая, что император желает добра и улучшения участи своих польских подданных, но при этом он, несмотря на успехи, еще слишком зависим от политических обстоятельств и недостаточно тверд в принятии решений, чтобы высказаться о том, что он намерен сделать».

«Я уже писал, что во время аудиенции с депутатами император, подойдя ко мне, проявил в какой-то миг замешательство. Вот что, на мой взгляд, могло стать тому причиной. Все, кто знает о его необычайной доброте и деликатности, могут оценить это. Когда в начале декабря 1812 года император уезжал из Петербурга, его последними сказанными мне словами, как я это писал в конце десятой книги, были: «Я уезжаю из Петербурга, но мы скоро увидимся… Бог благословил наше оружие… Я еду к армии. Вы можете представить себе, что сейчас я не могу думать ни о чем другом, кроме того, как правильно воспользоваться нашими успехами. Как только наши войска займут герцогство Варшавское и мы не будем опасаться возвращения Наполеона, я сдержу свое обещание и буду думать о том, как восстановить Польшу. Вам известны мои намерения по этому вопросу… В ближайшее время я намерен призвать вас к себе … А пока прошу довериться мне и потерпеть».

Однако прошел весь 1813 и часть 1814 года, а император так и не вызвал меня… До нас доходили вести об успехах русской армии, но при этом не поступило ни одной утешительный новости о намерениях императора по отношению к его польским подданным. Их надеждам не суждено было исполниться, и они снова оказались в плачевном состоянии, поскольку пострадали не только от вторжения армий Наполеона, но и от прохождения преследовавших неприятеля русских войск».

«Однако фразы эти были малозначащие по существу, и, желая как-то утешить меня, он во время танца с моей женой сказал ей: как только закончится война и исчезнут препятствия для исполнения его проектов, он займется Польшей и что он навсегда сохранит доброжелательное отношение к полякам. Он несколько раз повторил то, что обычно часто говорил нам: терпение и доверие.

Меня не удивило, что император использовал подобный прием, чтобы оживить мои слабеющие с каждым днем надежды, поскольку похожие заявления он делал и г-же Пшездецкой, когда та явилась в главную квартиру с просьбой о помиловании раненого мужа, взятого в плен под Лейпцигом, и моей племяннице г-же Огинской в Париже, когда та ходатайствовала за мужа, на земли которого был наложен временный секвестр, и г-же Софье Тизенгауз (позднее графиня де Шуазель), и многим другим дамам в Варшаве и Вильне.

Впрочем, со времени его возвращения в Париж, когда он принял окончательное решение о восстановлении Польши и провозглашении себя ее королем, не определив при этом границы будущего королевства, император стал более открытым в разговорах о своих польских планах, и многие из поляков, которых он удостаивал своим доверием, слышали от него самого о принятом им решении относительно их родины».