«Видные горожане представили совету записку, прося разрешения создать корпус стрелков, главой над которыми хотели назначить меня. Эта просьба была удовлетворена. Ян Нагурский взялся создать кавалерийский корпус. Волонтеры, более или менее экипированные за свой счет, прибывали со всех сторон, чтобы пополнить ряды защитников отечества. Энтузиазм был всеобщим, но не хватало ни времени, ни средств, чтобы атаковать врага и заставить его отступить к своим границам. Печальная необходимость оставаться в бездействии сводила на нет все добрые намерения литвинов. Они жаловались на то, что не получают помощи из Варшавы, так как не представляли себе, сколь трудно было подать ее при тогдашнем положении дел. С тех пор как граждане Вильны избрали меня, и совет назначил меня командиром корпуса стрелков, я занимался тем, что набирал людей, экипировал их, вооружал и обучал. Я нес все расходы по этому делу и с тем большим удовольствием, что видел, как мой корпус с каждым днем растет за счет притока молодых людей, вдохновленных лучшими намерениями, среди которых было много талантливых и образованных: они покидали родительские дома и перспективу обеспеченной и спокойной жизни в обмен на неверные надежды – ради счастья послужить своей стране. Известные люди города, негоцианты и художники, разделяли этот энтузиазм и вступали в ряды корпуса либо как солдаты, либо как офицеры».

«Через несколько дней по моем возвращении в Вильну я отправился к генералу Ясинскому и объявил ему: если он даст мне две сотни кавалеристов и хорошего офицера, на которого можно положиться, то я присоединю к ним моих стрелков, чтобы составить авангард нашей армии, тогда находившейся в бездействии, и направлюсь к Минску. Если я дойду туда, не встретив серьезного сопротивления, я берусь проникнуть на территорию Белой Руси и поднять там десяток тысяч крестьян на землях, принадлежащих моей семье, отпустив их на свободу, – чтобы срочно усилить свой корпус новобранцами, насколько это будет возможно. Я предполагал, что не составит труда поднять жителей этой провинции, которые уже проявляли желание участвовать в восстании, и что такой демарш вынудит российские войска свернуться к границам империи и уйти вообще из Литвы. Генералу Ясинскому очень понравилось это предложение, так как он понимал все его выгоды. Однако он не утаил от меня всех опасностей такой экспедиции и беспокойства за меня и за корпус, который доверял моему командованию. Я заверил его, что буду стараться щадить людей и себя самого, насколько это будет возможно. Мы условились, что этот план и маршрут, по которому я собирался идти, останется пока в секрете. Через несколько дней я покинул Вильну с двумя сотнями кавалеристов во главе с бравым майором Корсаком и тремя сотнями моих стрелков».

«Я строил свои расчеты на успех на том безопасном положении, в котором находился русский гарнизон, расположенный между двумя сильными армиями по шесть тысяч человек каждая: он не мог ожидать атаки с той стороны, с которой шел я, так как усиленные русские патрули ночью и днем следили за дорогой, ведущей к нашему генеральному штабу. Я рассчитывал также на ночную темноту и на принятую мною предосторожность: моя кавалерия должна была войти в город тремя разными путями, тогда как я сам со своими стрелками продвигался на Вишнев по главной дороге. Все эти предосторожности оказались ненужными, так как по пути нам встретилось лишь четыре десятка солдат с тремя унтер-офицерами и одним лейтенантом, которые спрятались по домам. Стороны обменялись лишь несколькими выстрелами, офицер был серьезно ранен, несколько солдат убиты, остальные сложили оружие и сдались в плен. Полтора десятка казаков, бежавших при первом приближении нашей кавалерии, посеяли ужас в окрестностях. Они вовремя предупредили князя Николая Зубова, который, ничего не опасаясь, двигался на Воложин и попал бы к нам в руки в полулье от него, так как не ожидал там нас найти. Он быстро повернул обратно и немедленно отдал приказ окружить меня со всех сторон и отрезать мне путь к отступлению. Поскольку я ничего не знал об этом, то ничего не изменил в своем плане и своих решениях и продолжал двигаться в том же направлении».

«Мы нашли в Воложине много вещей из меди, олова и железа, которые были отобраны у окрестных жителей, а также многочисленное стадо и несколько сотен быков, которые были собраны там для российской армии. Я сразу отправил пленных и все, что попало нам в руки, в штаб-квартиру, где Неселовский временно заменял генерала Ясинского. Этот транспорт сопровождался эскортом из двадцати кавалеристов. Так как нельзя было терять ни минуты, то после нескольких часов отдыха я направился в сторону Ивенца – маленького городка в пятнадцати лье от Вильны. Прибыв в Ивенец, я не нашел там русских военных, так как они срочно ретировались при нашем приближении. Я же был удивлен и смущен, обнаружив там большое количество амуниции, сукна для мундиров и других предметов экипировки для армии, а также серебряную, медную и оловянную посуду и другие вещи, отобранные у местных жителей и сложенные на различных складах и в амбарах. Я колебался, следует ли мне продолжить движение, оставив здесь эти трофеи стоимостью в несколько сотен тысяч польских флоринов, или же эскортировать их вместе со своим войском по окольной дороге. С нерешительностью было покончено, когда я узнал, что губернатор Минска Неплюев собрал в этом городе все окрестные военные силы, что он забаррикадировался со всех сторон и выставил за пределами города вооруженных крестьян, чтобы они первыми приняли огонь на себя. Этого известия оказалось достаточно, чтобы я решил вернуться в штаб-квартиру».

«Они позволили выпрячь из экипажей своих лучших лошадей – их сразу впрягли в два десятка русских телег, заполненных сукном и амуницией. По их примеру, крестьяне тоже предоставили нам столько лошадей и повозок, сколько нам требовалось, и менее чем за шесть часов сто семьдесят полностью нагруженных повозок были готовы пуститься в дорогу с нашим эскортом. В тот же вечер я покинул Ивенец и отправился по другой дороге – не той, по которой прибыл сюда. Мне нужно было проехать к селу Бакшты через густые леса, тропинки в которых были перегорожены деревьями, поваленными то ли ветром, то ли самими местными жителями, чтобы затруднить передвижение врагу. Я потратил восемь часов на то, чтобы проложить нам дорогу, и, несмотря на нашу усталость от столь быстрого многодневного марша, мы радовались тому, что сумели ускользнуть от бдительности неприятеля. Но, когда мы приближались к деревне Саковщина, что в полулье от Воложина, до нас донеслись звуки барабанов, труб и пронзительные крики солдат, которые надеялись захватить нас. Я ускорил продвижение нашего обоза, которому повезло пересечь по мосту реку Березину. Сам же остался позади с отрядом кавалерии, чтобы наблюдать за передвижениями неприятеля, а затем, также перейдя мост, приказал офицеру с несколькими волонтерами сжечь его. Предполагалось, что русские не смогут перейти эту болотистую реку вброд и должны будут потратить время, чтобы навести переправу, – а значит, не смогут вскоре продолжить преследование. Мы продолжали свой марш, полумертвые от усталости, но надеясь безопасно добраться до штаб-квартиры, которая, как я полагал, находилась не более чем в четырех-пяти лье. Офицер Войцеховский, которому я поручил сжечь мост через Березину, лишь разобрал его настил и сам срочно ретировался, то есть этим он подверг меня преследованию и нападению русских, остававшихся позади нас. Это и произошло – гораздо раньше, чем я предполагал».

«Бывший дипломат и великий подскарбий становится военачальником и организует два рейда на контролируемую противником территорию. Этим рейдам уделено достаточно много внимания в «Воспоминаниях». Отметим, что сам М. К. Огинский довольно скептически, даже критично, оценивал свои военные способности. В историографии приводится фраза, произнесённая М. К. Огинским во время восстания: «Все друзья мои не могут поверить, что я могу быть военным. Меня и самого это удивляет, что тем не менее подтверждает, что поляк на всё может быть способен». Как бы то ни было, ход восстания показывает, что 4 июня генерал Я. Ясинский приказал лично М. К. Огинскому организовать поход в бывшее Минское воеводство: действовать согласно выпущенным ранее инструкциям и, используя все возможные средства, собирать вооружённые отряды, назначать командиров и давать указания. Через два дня, 6 июня, президент Вильны, один из наиболее влиятельных членов Верховного национального совета Литвы Антоний Тизенгауз выпустил призыв к жителям Великого княжества Литовского, поощряющий вступление в ряды отряда М. К. Огинского для выполнения по ставленной перед отрядом «тайной задачи».

«7 июня 1794 г., командуя тремя сотнями стрелков своего полка и имея в распоряжении около ста кавалеристов под командованием Каспера Корсака (Kasper Korsak), M. K. Огинский начал первый в своей жизни военный поход. Выступив из расположенной недалеко от Вильны деревни Рукайняй, успешно избегая столкновений с российской армией, спустя неделю похода через Ошмяны, Слободу, Баруны, Вишнево он достиг Воложина. Здесь произошла первая стычка с неприятелем: в местечке было более 30 русских солдат, которые после непродолжительной перестрелки сдались в плен. На следующий день, получив сведения о том, что недалеко от Минска, в Ивенце, дислоцированы русские войска, М. К. Огинский отправился в минском направлении, но обнаружил только 20 солдат, которые бежали, бросив большой обоз с тканями, амуницией и серебром. Несмотря на то что каких-либо значительных столкновений и битв с противником полк М. К. Огинского на себе не испытал, появление войск повстанцев в Минском воеводстве имело большое политическое значение: на пути следования полк распространял воззвания руководства восстания (и Тадеуша Костюшко, и Высшего национального совета, и самого М. К. Огинского), призывающие местных жителей присоединиться к движению сопротивления оккупантам. В Ивенце повстанцев встречали хлебом-солью. Как показали исследования Э. Брусокаса, руководя повстанцами, граф М. К. Огинский вёл себя достаточно корректно: стремясь показать, что враг не может рассчитывать на милость, в Ивенце он велел соорудить две виселицы, но они так и не были использованы, и когда местный ксёндз отказался прочитать прихожанам воззвания повстанцев, М. К. Огинский прочёл их сам, не прибегая, несмотря на имевшиеся полномочия, к наказанию несговорчивого ксёндза».

«Поход М.К. Огинского в Белую Русь ни с политической , ни с военной точки зрения не достиг поставленных целей: не удалось ни поднять восстание в бывшем Минском воеводстве, ни сформировать тысячного войска повстанцев, ни одержать значимых военных побед. И всё же этот поход позволил оттянуть часть российских войск от подавления восстания на территории ВКЛ. Руководство восстания также положительно оценивало действия М. К. Огинского. В письме Михалу Вельгорскому (Michał Wielhorski), занявшему место отстранённого от командования генерала Я. Ясинского, Т. Костюшко писал: «Гражданин Огинский, который свою экспедицию так успешно завершил, заслужил благодарность народа, которую от имени последнего ему и объявляю. Этот партизанский метод ведения военных действий для нас в настоящее время наиболее важен, и его по возможности необходимо стараться активно применять».

Приехав в Ивенец, говорил встречавшимся и находившимся на ярмонке, что в Воложинке польские войски забрали российские и что утром Огинской с войском будет и в Ивенце, советуя тамошним жидам, чтоб ради собственной безопасности дали Огинскому больше денег, и делая сие самим собою без поручения от Огинского или от иных, ибо Огинский приказал только уведомить его на утрие о прибытии в Ивенец одного ксенза Каминского, который извещен им Булгаком. В Ивенце, получа от знакомого жида Схали лошадь с извозчиком, отправился к тамошнему помещику, своему приятелю, Ратынскому и с дороги отправил оного жидовского извощика к Огинскому с словесным уведомлением, что в Ивенце российских команд нет. Приехав к Ратомскому в Пережиры, уведомив и его о том же, о чём ивенецких жителей, но он ответствовал, что и знать о том не хочет, желая наслаждаться покоем. С чем Булгак и возвратился от него в Ивенец, застав тут Огинского, которого тамошние жители встречали с хлебом и солью. Кто и что с Огинским говорил - того не слыхал, а только видел к нему приехавших из Пережир упомянутого своего знакомца Игнатия Ратынского, брата его Антония, минского конюшего и кавалера Игнатия Ратынского, майора Эстко, Тадеуша Жебровского, шурина его Антония Ковзана и другого Жебровского, которые на ярмонку приехали или к Огинскому - того он не знает.

2-е. Огинский, находясь в Ивенце, разговаривал большею частию с конюшим Ратынским, объявляя оному между прочим, что, приехав в Ивенец, забрал в российским обозе более нежели на триста или четыреста тысяч злотых. Наконец, подошед к Эстке, вынув из ножен саблю его говоря, что она хороша на истребление русских. А Эстко, улыбаясь, отвечал, что оная уже стара. Отдав же Эстке саблю обратно, обращался с ним очень ласково, предлагая всем вообще, чтоб для составленных к спасению Отечества войск давали деньги или что кто имеет. Причем оный Огинский уверял, что россиян страшится уже не для чего, имея в одной Вильне более 36000 польского войска, достаточно вооруженного и весьма храброго. После приказывал ему, Булгаку, чтоб он, возвратясь в Раков, сжег оный, находящийся в нем замок, и о том дал к своим официалистам и раковским мещанам письменной приказ, который им, Булгаком, брошен в доме ксенза Каминского. С последователями своими, выступив из Ивенца, Огинский, которому Ратынские, Жебровские, Эстко и прочие, а с ними и народ, откланиваясь желали щастливых успехов, заходил в Камень к тамошним владельцам Юдицким, был угощаем ужином и обедом, взяв от него в 300 червонцев коня, но в подарок или принужденно, он, Булгак, о том неизвестен как и о предприятиях его, Огинского. При выезде из Каменца видел жидов, везших одного еврея мертвого, о котором они ему сказывали, что повешен во время прохода войск польских по доносу мальчика, что он был российским шпионом... ... А слышал только от польских офицеров, поддавшихся России хоронжего Войневича и товарища Пилецкого, что они не таясь переговаривали в кампаниях: «ежели бы была удобность перейти в Польшу, то и те войски туда же бы перешли»... РГАДА, ф. 7, оп. 2. д. 2869, ч. 1, л. 98 - 100.

№ 37. 25 октября. Из показаний на смоленском следствии шляхтича В. Лазаревича о настроениях шляхты Минской губернии во время диверсии М. Огинского. ... А допросами у генерала поручика и кавалера Тутолмина признался, что во время проезда ротмистра имел разговор, начатый сожалением, что при мятежнических предприятиях поляки с самого начала не вошли вдруг в новые российские пределы и что к содействию в том с ними всякий был готов, а потом судя, что все это оплошностию уже упущено, кончил желанием, чтоб скорее восстал покой. И к сим разговорам прибавил о слышанном от казака проездом в доме отца его бывшего, что под Ивенцом есть в лесу жолнеры или разбойники. А в комиссии показал, что... означенного же Шацилу, которой находится во услужении у белорусского помещика Юдицкого, живущего близ Рогачева, угощавшего бунтовщика Огинского ужином и подарившего его дорогой цены лошадью, как показывает ксенз Булгак, он на сторону не отводил и таких слов – «Уважаю кровь твою шляхетскую, остерегаю и советую недолго в Римашах с провиантом мешкать, поелику от нас недалеко жолнеры разъезжают» - не говорил. Что ж в Несвиже в допросе его написано, что он, увидясь с ним, Шацилою, начал разговор с сожалением, для чего поляки с самого начала не вошли вдруг в новые российские пределы и что к содействию в том с ними всякой был готов, но все сие оплошностию упущено, то он, Лазаревич, сказывал не таким образом, а показывал, что сам он, Шацило, о том ему Лазаревичу и радзивиловскому эконому Цвирко и войту Римошевскому говорил, что ежели б поляки с начала года за два в новые российские пределы вошли, то б и они, белорусские жители, помогали, а теперь надобно желать, чтоб был покой, что слышали то эконом Цвирко и войт Римашевский. РГАДА, ф. 7, оп. 2, д. 2869, ч. 1, л. 170 - 170 об..

Поутру же рано 6-го числа пошел я под Вишнево и, перейдя четыре версты, узнал непредвиденное мною достоверно, ибо на пути в деревне (неразборчиво - ред.) неприятель за два часа предо мною действительно стоял. При деревне Шарковщизне, за полторы мили от Вишнева, неприятель изломал мост, покидав весь лес в реку на расстоянии четырёх сажень ширины. Более ста человек кинулись собрать все брошенное из воды для сооружения моста. И рвение вообще всего войска сразиться с неприятелем столь было велико, что, невзирая на трудную работу, в полчаса времени мост был готов, по окончании коего продолжал я поход. Неприятель же столь уверен был заградить мне путь сею рекою, что пред упомянутым местечком Вишневым не было ни одного пикета и хотя от обывателей тех мест, чрез которые я проходил, известились они, что показывали казачьи разъезды, но того не воображали, что с войсками я был уже вблизости от них. И так неожидаемо, прибыв я поутру в девять часов к местечку Вишнево, немедля решился атаковать, для чего отряжен от меня был Изюмского легкоконного полку господин полковник Трегубов с тремя эскадронами и шестидесятью казаками со всевозможною стремительностью пуститься чрез Вишнево. Неприятельская конница только что имела время выстроиться в боевой порядок. Упомянутой полковник, неописанным стремлением проскакав местечко, выстроил фронт и атаковал неприятеля, который, едва успев встретить его жесточайшим огнем, как уже был опрокинут. При сем господин полковник Трегубов отбил неприятельскую малого калибра пушку. Неприятельская конница, бежав, на некотором расстоянии вновь выстроилась, но полковник Трегубов, вторично опрокинув, преследовал за оною кустами, случившимися тут по обеим сторонам большой виленской дороги, по коей сей неприятель и пустился в бег.

В продолжение сего дела неприятельская пехота, имея прикрытием лес, вредила огнем своим в правой фланг нашей кавалерии, но вскорости сближилась наша пехота и я велел оной построиться против лесу и двух возвышений, пред оным занятых неприятелем. Из оных первое возвышение было очищено батальоном Берха, невзирая на сильный неприятельский огонь, от которого и потерял он несколько людей. На оном возвышении велел я поставить две пушки под управлением Новгородского пехотного полку господина капитана Лидерса, которой действием оных орудий способствовал много совершенному поражению неприятеля. В сие же время отряжен от меня был комисариата подполковник Зубов с восьмьюдесятью егерями и шестидесятые человеками пехоты для прикрытия правого крыла егерского батальона. Он атаковал неприятеля в лесу и прогнал оного, при чем был легко ранен. Со второго возвышения прогнаты были неприятели двумя ротами Псковского пехотного полку под командою Санктпетербургского гренадерского полку секунд-майора Этингена. Нарвского же пехотного полку премьер-майор Раутенштерн, подоспев двумя гренадерскими ротами того ж полку, спопешествовал к прогнанию неприятельской пехоты, отряда в преследование за оною находившегося под командою его подпоручика Плеханова, которой выполнил то с отличным мужеством.

Неприятельская конница собралась еще раз позади в случившейся на пути деревне, но полковник Трегубов опрокинул оную в третий раз, истребив большую часть оной. Эстляндского же корпуса 4-го егерского батальона секунд-майор (неразборчиво - ред.), равно будучи послан со стапятидесятью егерями в преследование неприятеля, отличил себя, оставя на месте множество убитых. Сражение началось поутру в девять часов и продолжалось до половины двенадцатого, в котором над неприятелем одержана была полная победа, и в величайшем оного расстройстве преследовал я его со вверенным мне войском далее шести верст. Потеря наша состоит Эстляндского корпуса 4-го егерского батальона из четырех убитых и одиннадцати раненых, Изюмского легкоконного полку двух убитых и девятнадцати раненых. Лошадей побито двести восемь и семнадцать раненых. Неприятельской урон состоит из убитых и раненых более трехсот человек. В числе последних находится, как сказывают пленные, начальствовавший Силистровский и многие офицеры. В полон же взято шестьдесят четыре человека, между коими капитан Суходольский, которой командовал волонтерами в бывшем сражении при Ошмянах, и три поручика. Неприятель принужден был оставить в добычу нам весь свой обоз в числе более двухсот повозок, в коих нашлось множество похищенного в местечке Ивенце. АВПРИ, ф. 79,оп. 6, д. 1838, л. 165-166.