«Я прибыл в Литву, в Новогрудок, ко времени заключения контрактов и в ночь на 30 марта 1794 года был разбужен появлением курьера из Варшавы. Это был надежный человек, сумевший ускользнуть от бдительности полиции: он привез мне копии Акта Краковского восстания, а также прокламации Костюшко и сообщил верные сведения о том, что восстание в Варшаве должно начаться не позднее чем через две недели. Я воспользовался его приездом, чтобы отправить обратно с ним письмо моей жене в Варшаву: просил ее покинуть город и немедленно отправиться в Вильну. Заодно постарался избавиться от русского унтер-офицера, которого генерал Игельстром приставил ко мне в дорогу как сопровождающего, а на самом деле – чтобы следить за мной. Я смог отделаться от него лишь щедро заплатив ему и под предлогом необходимости отправить с ним часть кассы, которую якобы должен был отослать в Варшаву. Я сообщил о полученных важных известиях только нескольким друзьям, которых особенно хорошо знал, и постарался покончить с делами, высвободив капитал приблизительно в сорок тысяч дукатов золотом, предполагая использовать их на нужды родины – в ходе грядущих событий. Через несколько дней я отправился в Вильну, где ко мне присоединилась жена. Здесь я с удивлением обратил внимание на спокойствие, царившее среди жителей, совершенную невозмутимость коменданта города и полное неведение русских относительно того, что готовилось в стране с тех пор как сюда дошли прокламации Костюшко».

«Я сразу же принял решение свернуть с большого тракта и взял направление на Олькеники, к графу Грановскому. Он был чрезвычайно удивлен моему приезду со столь многочисленным сопровождением и еще более – двум новостям, которых не ожидал: тому, что восстание в Варшаве уже подошло к концу, и тому, что восстание в Вильне запланировано на ближайшую ночь. Мы же находились всего в семи лье от Вильны. Один из друзей дома, Семашко, тут же вскочил на лошадь и к началу ночи был уже в окрестностях Вильны: оттуда он слышал не только выстрелы, но даже крики сражающихся, и этого было вполне достаточно, чтобы подтвердить правоту того, о чем я говорил. Впрочем, сообщить нам о результатах услышанного он не мог».

«Остатки российского гарнизона, отступавшие от Вильны, предавали огню все на своем пути и теперь быстрым маршем двигались по Гродненской дороге. Деревня, в которой мы находились, была лишь в полулье от тракта. Люди, которых мы выставили на посты в том направлении, чтобы предупредить нас о передвижении этого корпуса, прибежали, запыхавшись, и предупредили нас, что он сошел с дороги и быстрым ходом направляется к Олькеникам. Тучи пыли возвестили о его приближении. Вскоре сотня казаков ворвалась во двор замка, перекрыла все выходы и окружила нас со всех сторон. Около трех сотен пехотинцев, покрытых пылью, полумертвых от усталости, с выражением ярости и мстительности на лицах, выстроились перед домом, в котором мы находились: намерения у них были недобрые, и только случай помешал этим намерениям осуществиться».

«Он взволнованно рассказал мне, что командир русского корпуса, находившегося в полулье отсюда на Гродненском тракте, получил ложные известия о том, что в Олькениках находится сборище вооруженных конфедератов и что, соответственно, он должен был отдать приказ запалить замок с четырех концов, а также заковать в цепи и увезти в кибитках всех, кто там находился. Я без всякого волнения ответил офицеру, что, надеюсь, он не исполнит приказа, полученного из-за ложных сведений, и что я прошу его объяснить, чем вызван озлобленный вид солдат и это поспешное и неожиданное вторжение. Он рассказал мне в нескольких словах, с горечью и отчаянием в голосе, о том, что произошло в Вильне позапрошлой ночью. Он пожаловался, что его солдаты, падавшие от усталости, уже сутки ничего не ели и что он сам, как и другие его офицеры, едва успел сбежать из города посреди ночи лишь в том, в чем был. Ведомый исключительно жалостью, я сунул ему в руку сто дукатов – офицер был смущен и не хотел их принимать; тогда я сказал ему, что он так же поступил бы, если бы оказался на моем месте. Он был живо тронут и исполнился благодарности. Он заверил меня, что тут же отправится к своему командиру, чтобы доложить ему о том, что здесь видел, и подал мне надежду на то, что по возвращении сможет передать казакам и пехотинцам приказ командира мирно уйти. Во время этого разговора с офицером и потом, до его возвращения, мажордом приказал подать щедрое угощение и прохладительное питье солдатам, которые уселись посреди двора немного отдохнуть. Час спустя офицер вернулся с положительным приказом от своего командира, и они отправились дальше по той же дороге, по которой шли ранее. Их кибитки, прежде предназначенные для нас, «преступников», были заполнены теперь провиантом и фуражом. Они забрали всех лошадей из конюшни, а также тех двадцать четыре, на которых я прибыл сюда из Вильны. Казаки ограничились тем, что забрали несколько домашних животных, оказавшихся на дороге, так что на сей раз мы отделались лишь испугом. Однако те же казаки громко высказывались против своего командира и особенно – против офицера, который запретил им грабить: они заявили слугам и нескольким крестьянам, что этой же ночью вернутся в Олькеники и не пощадят здесь ничего».

«Было шесть часов вечера, когда, наконец, скрылись из виду последние ряды русской колонны, доставившей нам столько беспокойства и страха. Угрозы казаков, переданные нам, явно указывали на то, что нам следует немедленно покинуть это место, где мы не могли оставаться, не подвергая себя неминуемой опасности… Но у нас не было лошадей. Грановский приказал привести шестерых с ближней фермы. Мы запрягли их в карету, в которой поместились он сам с дочерью, моя жена и я. Все остальное мы оставили на милость судьбы. С наступлением ночи мы выехали из Олькеник в сопровождении сына Грановского и его племянника Поцея – они раздобыли себе лошадей у крестьян. Трудность заключалась в том, чтобы выбрать более надежную дорогу. Мы предпочли дорогу на Лиду и, отдохнув несколько часов в лесу, благополучно прибыли в Вильну. Все наши экипажи и вещи тоже прибыли спустя три дня в целости, избежав казачьего грабежа: как и обещали, казаки вернулись, но только через тридцать шесть часов – забрав все, что попалось им под руку, они подожгли несколько домов».

«О планируемом восстании в Вильне, как пишет сам М. К. Огинский, ему стало известно «от надёжного лица» только 20 апреля, т.е. за три дня до начала восстания. Несмотря на то, что М. К. Огинский публично признался в том, что не участвовал в подготовке восстания и не принадлежал ни к каким тайным организациям, о готовящемся восстании он должен был знать, поскольку это был секрет Полишинеля. Скорее всего, о зреющем движении сопротивления говорилось и в ближайшем окружении М.К. Огинского - в семейном кругу, ведь в деятельность польских повстанцев активно включился брат М. К. Огинского, Феликс Лубенский». По прошествии многих лет М. К. Огинский будет утверждать, что он был готов «остаться на Родине и разделить с ней несчастья» даже «не слишком веря в успех восстания, но последовательность событий тех лет показывает, что взять в руки оружие было не таким простым шагом. Проведенное Э. Брусокасом исследование хроники событий тех дней демонстрирует сложность подобного решения: за сутки до восстания, ночью, вместе с семьей, слугами, поклажей (понадобилось 24 лошади), граф М. К. Огинский оставил Вильну и отправился с сторону Гродно. По дороге он встретил едущего из Варшавы нарочного, от которого узнал об увенчавшемся успехом восстании 17 апреля в Варшаве. Скорее всего, новость заставила М. К. Огинского изменить планы, и он, свернув с главной дороги, остановился у Михала Грановского (Michał Granowski) около Олькеников (ныне Валькининкай) (Valkininkai). Там он узнал, что восставшие контролируют Вильну, но не спешил возвращаться в столицу, пока не получил известие от вице-президента города Игнатия Ляхницкого (Ignacy Lachnicki) и не удостоверился, что в Вильне безопасно».