«Всего через пятнадцать дней герцог Ришелье, прибывший курьером из Вены, принес известие о том, что 21 января 1793 года Людовик XVI был казнен в Париже на площади Революции. Это событие совершенно сразило французских эмигрантов, глубоко опечалило императрицу, возмутило все российское правительство и всех иностранных посланников в Париже, как и всех добропорядочных людей. Мрачная тишина сменила в российской столице все те праздники и увеселения, которым я был здесь свидетелем.

Я покинул Петербург 17 февраля 1793 года и проездом через Могилев и Вильну прибыл в Варшаву в конце того же месяца.

Феликс Потоцкий, осыпанный любезностями двора, обольщенный надеждами, которым не было суждено сбыться, продолжил свое пребывание в Петербурге, влача в нем томительное существование, и больше не появился на арене политических событий в Польше.

Браницкий остался в Петербурге, как я уже говорил, даже не проводив в обратный путь депутацию, главой которой он был. Канцлер князь Сапега, Ржевуский и большинство главных членов конфедерации, предвидя печальную развязку событий, ретировались в свои владения».

«Приблизительно за семь недель до отъезда Потоцкого в Петербург генералитет, покинувший по приказу императрицы Брест и расположившийся в Гродно, получил там известие о вхождении в Польшу прусских войск. Этот враждебный акт сопровождался декларацией короля Пруссии, датированной 16 января 1793 года, которая начиналась следующей фразой: «Всей Европе известно, что революция, происшедшая в Польше 3 мая 1791 года, без ведома и участия соседних и дружественных Речи Посполитой государств, не замедлила вызвать недовольство и сопротивление большой части нации и т. п.».

После этой преамбулы шло перечисление тех мотивов, которые подвигли российскую императрицу ввести свои армии в Польшу, и те, которые заставили короля Пруссии последовать ее примеру. Далее указывалось, что эти два государства имели в виду только благополучие польской нации, и речь шла только о том, чтобы предотвратить распространение французской революционности, проникшей в Польшу, помешать умножению революционных групп, усмирить злоумышленников, призывающих к волнениям и восстанию и т. п. и т. д.»

«Ожесточенные своими несчастьями, наказанные за свою доверчивость и чистоту намерений, преследуемые за то, что дороже всего человеку – за свободу мнений и национальную гордость, поляки, обманутые со всех сторон, были даже более несчастны, чем нации, завоеванные силой оружия и вынужденные подчиняться законам победителей.

Их дружбы искали – чтобы потом ее отвергнуть. По отношению к ним принимались самые священные обязательства – чтобы потом их нарушить. Их подталкивали к действиям, за которые потом обвиняли и осуждали. Им приписывали мысли и намерения, которых они никогда не имели. Их заверяли, что живо интересуются их судьбой, а затем вводили в Польшу войска для захвата ее провинций и подавления жителей. Ради амбиций нескольких заблуждавшихся магнатов пожертвовали судьбой миллионов ее жителей. Наконец было решено, что ради блага самих поляков нужно ограничить их территорию новым разделом, и заставили их санкционировать этот акт несправедливости и произвола на одном из заседаний сейма».

«Какие же еще нужны доказательства, что снять с поляков обвинения в якобинстве, которое и послужило предлогом для нового раздела? Патриотический порыв поляков, воодушевление и ненависть к врагам не имели, конечно, ничего общего с теми чувствами, которые владели французами в ту эпоху, о которой идет речь.

Во Франции духовенство и дворянство рассматривались как враги нации, и их вынудили искать личной безопасности в бегстве и эмиграции. В Польше, наоборот, духовенство и дворянство составляли основу нации и старались создать конституцию, которая обеспечила бы личную свободу каждого, также как благополучие и спокойствие других классов, которые не участвовали в обсуждении конституции.

Во Франции надеялись получить все в соответствии с якобинскими принципами – за счет богатых владений тех, кого несогласия во мнениях вынудили эмигрировать. В Польше, наоборот, те, кто составлял просвещенную часть нации, ничего не выигрывали и все теряли, если бы исповедовали якобинство. Ведь они должны были бы лишиться собственности, чтобы разделить ее с теми, кто не имел ничего, при этом без всякой реальной пользы для родины.

И наконец, поляки никогда не были кровожадными и никогда не покушались на жизнь своего короля. То «третье сословие», которое и сделало, собственно говоря, революцию во Франции, никогда не существовало в Польше».

«Однако не вызывает сомнений то, что критическое положение Польши после событий 1792 года нанесло ущерб состояниям всех частных лиц, земледелию, торговле, общественному доверию и повлекло за собой падение самых старинных и солидных домов.

Следствием этой катастрофы стало не только то, что люди, поместившие свои основные капиталы в банки, оказались разорены, так как многие получили обратно всего лишь тридцать-сорок, максимум шестьдесят-семьдесят процентов от своих капиталов, – но она также отразилась на судьбе земельных собственников, так как земли потеряли до половины своей стоимости. Так и я, понеся значительные убытки из-за секвестра моих земель, потерял еще больше на своих новых приобретениях, которые намного снизились в цене по сравнению с той, по которой я их приобрел. Я также много потерял на капиталах, которые разместил во многих банках».

«Среди общей растерянности, безденежья и прочих перипетий, следовавших одни за другими, были получены две декларации: одна – от Фридриха Вильгельма, 25 марта, а другая – от российской императрицы, 29 апреля 1793 года. Эти два документа были переданы дипломатическому корпусу в Варшаве. Они содержали описание того, что должно было стать новыми границами. Там повторялись все те же обвинения в якобинстве, указывалось, что враждебное отношение поляков заставляет опасаться новых сицилийских вечерен и что требуется срочно их предотвратить. В конце было заявлено, что для спокойствия соседних государств и самой Речи Посполитой оба двора, петербургский и берлинский, не нашли лучшего решения, как сократить Польшу до пределов, более соответствующих форме ее правления.

После объявления этого решения представителям нации предлагалось собраться на сейм, и как можно скорее, чтобы достичь добровольного соглашения на этот предмет, удовлетворить требования безопасности обоих дворов и обеспечить самой Речи Посполитой стабильный мир, а также надежную и прочную конституцию».

«Сиверс и Игельстром уже давно оказывали давление на короля Польши, понуждая его отправиться в Гродно и созвать там сейм. Недвусмысленные приказы самой российской императрицы наконец вынудили его пойти на это. Однако король указал, что не имеет права созывать сейм без своего Совета.

Чтобы выбор новых нунциев на сейм отвечал интересам российского двора, посол Сиверс еще раз воспользовался генералитетом. Однако он предполагал, что генералитет, не пользовавшийся доверием нации и строивший свою власть лишь на том страхе, который был вызван присутствием русской армии, – этот генералитет мог быть обманут в своих ожиданиях и провалить дело, если бы позволил все дворянам без исключения свободно голосовать на сеймиках. Тогда Сиверс решил ограничить действие старинных законов, определявших порядок выборов: заставил генералитет издать 11 мая 1793 года «sancitum» о том, что все те, кто не произнес отречения от конституции, не присоединился к Тарговицкой конфедерации, кто голосовал за права буржуазии, кто входил в состав благодарственной депутации в честь празднования конституции 3 мая и участвовал в ее организации, – все они не могли избирать и быть избранными.

Тем временем король, несмотря на все свои попытки уклониться, был вынужден отправиться в Гродно и ожидал там, в смущении и тоске, открытия этого сейма, которому суждено было скрепить официальной печатью катастрофу Польши. 17 июня 1793 года он открыл первое заседание, на котором объявил о своих опасениях насчет дальнейшей судьбы Польши и сетовал на неумолимые обстоятельства, в которых оказались поляки. Он указал, что переговоры являются единственным средством, которое может несколько облегчить положение».

«Я объявил послу, что после всех заверений, которые он мне представил и в которые я верю, потому что считаю его человеком чести, – я отправлюсь в Гродно. Но я предупреждаю, что поскольку главным предметом обсуждения, как он сказал, будет организация новой формы правления, соответствующей нынешним обстоятельствам в Польше, то я беру на себя представить такой проект, чтобы создать затем комитет, который займется составлением нового проекта конституции.
Сиверс не нашелся ничего возразить и даже, наоборот, поощрил меня заняться этим. Мы с ним расстались в добром согласии, которому не суждено было продлиться, как это вскоре будет видно.

Предполагая представить такой проект сейму, я имел в виду: 1. предупредить, что никакой иной проект не должен приниматься к обсуждению до данного проекта; 2. учесть, какое впечатление произведет этот демарш на послов России и Пруссии, как и на самих членов сейма; 3. в случае если такой проект пройдет, предложить королю назвать честных и образованных людей для создания комитета, который постарается сохранить большую часть законов, установленных конституцией 3 мая, лишь подправив их применительно к нынешним обстоятельствам. И наконец, 4. если проект не пройдет, и начнутся дипломатические переговоры с послами России и Пруссии, покинуть любой ценой Гродно и удалиться в деревню».

«Итак, король и ассамблея сейма имели достаточно смелости, чтобы явно отклонить предложение российского посла, давая депутатам инструкции, которые никоим образом не отвечали его намерениям и ожиданиям. Так почему тот же король не последовал данному ему совету – при самом открытии сейма сплотить всех в единодушном решении не обсуждать никакой вопрос, касающийся свободы, независимости и гражданских прав поляков, так же как и неделимости их родины?..

Я повторяю снова, так как не могу отделаться от этой мысли, что эта решительная мера, возможно, не смогла бы переменить решение русского двора и предотвратить раздел Польши, но она защитила бы польскую нацию от того унижения, которым ее покрыли, а короля и членов сейма – от упреков современников и от обвинений потомков».